БЫЛ ТАКОЙ ГОРОД, НАПИСАННОМУ ВЕРИТЬ

(Наш журнал продолжает публикацию фрагментов из разных интервью, в которых речь идет о Стране, Эпохе и Судьбе. Начало в № 1-11 за 2015 г.)

* * *

А я тогда жил в микрорайоне, в общаге СМУ. Это была окраина города, там давали комнаты молодым холостым. До родителей моих дошли слухи, что их сын налево-направо гуляет. И вот как-то собираюсь на гастроли в район, а тут открывается дверь и заходят отец и старшая сестра. Говорят: «Мы тебе в селе нашли невесту. Если на ней не хочешь, говори, на ком хочешь, но женись уже!» И не отстают! Я подумал и говорю: «Идите на Кобякова, там возле базара есть железнодорожная поликлиника, и там работает одна красивая девушка, медсестра». И имя сказал. Они пошли, просят, позовите такую-то. А им девушка из регистратуры, тоже медсестра, отвечает: «А ее нет сегодня, заболела». Сестра ее спрашивает: «А ты тут работаешь?» – «Да». – «А за брата моего пойдешь? Это такой-то и такой-то, он известный артист». – «Не знаю такого, – говорит, – я в театр не хожу».

Я уже иду на работу, в театр, а тут снова отец с сестрой. «Сынок, мы ту, что ты сказал, не нашли. Мы другую нашли, Белла зовут. Идем, посмотришь». Автобус наш через полчаса уже должен был отойти, но я понял, что не отстанут, махнул рукой – ну, идем! На колхозном рынке наши односельчане торговали, я купил у них черешню, насыпал в кулек из газеты, и мы пошли в поликлинику. Эта Белла на крылечко к нам вышла, я смотрю – ничего так, красивая. Единственная, наверное, красивая, кого я не знал в городе. Спрашиваю: «Выйдешь за меня? У меня сейчас времени нет ухаживать, уезжаю на гастроли. Я тебя сразу хочу предупредить: у меня такая работа – любовные сцены играть, обнимать чужих женщин. Работу я не сменю. Так что думай. Если согласна, скажешь моим». Отдал ей черешню и уехал…

* * *

Сестра моя вышла замуж за польского еврея. Он бежал, когда немцы взялись за поляков и евреев в 39-м году. Так он оказался в Махачкале. Звали его Готлиб Эдуард Эхилевич. А когда закончилась война, он захотел вернуться в Польшу. Он хотел забрать и ребенка, но сестра не отдала, и сама не поехала. Тогда ведь с этим строго было; она говорила, что представляла себе, как нас из-за этого будут везде преследовать, что у нас сестра живет за границей. Из-за нас и не поехала, получается. Так они и расстались.

* * *

А когда из Дербента стали уезжать евреи, об этом стали писать в местной газете «Знамя коммунизма», осуждали, естественно. На партийных собраниях это обсуждали. Называли предателями родины. Стали им писать в паспортах национальность «горские евреи», потом это даже запретили и стали писать «таты». Вроде они и не евреи вовсе. А евреев просто заставляли менять национальность, говорили: ты член партии, профкома!.. Добровольно принудительно это называется. А потом их ограничили в деньгах. На каждого уезжающего у нас давали только 90 долларов. То есть, все их имущество оценивали в 90 долларов. Колечко, цепочка и сережки – все! Один ковер! Все, что ты нажил за всю жизнь, ты не мог вывезти!

* * *

Мой отец был строгих правил. Таких диалогов, как «сынок, как твои дела, как себя чувствуешь?», такого не было. Мог взглядом загасить. Я уже школу окончил, второй курс университета был, пришел как-то домой поздно. Отец сидел, телевизор смотрел. Посмотрел на часы, на меня, и снова в телевизор. Все! Мир рухнул! И тут рядом семьи моих друзей. К примеру, у кого-то день рождения, заходишь, а его отец, дядя Сёма или дядя Гриша, встречает тебя, маленького человека, как взрослого: «О, сынок, заходи!» За руку поздоровается.

* * *

Отец, уходя на фронт, принес мне огромную красивую куклу. Дорогущую! Мама говорит: «Ганька, зачем ты ее купил? Ведь денег и так нет». А он ответил: «Что ты понимаешь?! Может, это мой последний подарок дочке, последняя кукла».

* * *

Надя говорила: «Когда нас освободили американцы, я попала в американскую зону. И мне сказали: назад, в СССР, ты не возвращайся, тебя там посадят. Но я не послушалась, думала: «Как так, да это ж свои, родненькие! Но посадили».

* * *

После папиной смерти к нам пришли люди из соседнего с нами села и один мужчина вдруг говорит: «Ваш папа учил моего отца считать. Отец был слепой, и ваш папа научил его как-то считать на костяшках пальцев. Все четыре действия арифметики на костяшках пальцев – сложение, вычитание, умножение, деление. И так научил, что мой слепой отец всю жизнь проработал бухгалтером в колхозе».

* * *

Я ходил к мулле Тахы учить Коран. Со своими ровесниками, нас было человек 15-20. Мы сидели, поджав ноги под себя. А у муллы такая длинная палочка. Шлеп по голове – читай ты, шлеп – остановись, читай другой. Если что-то не так, то наказывал нас. На потолке висел такой крюк и блок, он подвешивал вниз головой и шлепал. Я такие вещи не терпел. И как-то я перевязал штанины внизу, набил штаны золой, он меня бьет, а из меня зола летит. Выгнал он меня, кричал: вон отсюда, не получится из тебя мулла.

* * *

Тамара, дочка моей крестной, ушла на фронт. Она тогда одна в Махачкале оставалась – ее родителей еще до войны, в апреле 41-го отправили на Западную границу, и моя мама за Тамаркой присматривала. Больше Тамара мать и отца не видела. Шулебины их фамилия. И когда в 43-м Тамара уходила на фронт, она пришла прощаться, а мама моя говорит: «Тамара, зачем ты уходишь?» А та говорит: «Чем с голоду умирать, я лучше на фронт пойду».

* * *

Отец наш был заведующим пекарней, но даже мешка муки не мог украсть, даже если у нас нечего было есть. Ему, ввиду большой семьи, разрешали брать буханку серого хлеба и буханку белого. Он ушел на фронт добровольцем, сдал ключи в сельпо, и мы проводили его. Наутро проснулись, а есть у нас и нечего!

* * *

В нашей деревне немцы стояли 9 месяцев. Мне потом рассказывали, что наша корова должна была вот-вот отелиться, так ее забрали немцы. Мать моя стояла на коленях, просила: «Пан, не надо, оставь корову, видишь, сколько детей много!». И сама она была с пузом – беременная на пятого ребенка. Так немцы при ней зарезали корову и теленка вынули. Кушать было нечего. Мама и все младшие дети умерли голодной смертью. Зимой они хоть конину ели, а весной одной травой питались, больше есть было нечего – ни кур, ни другой живности – все немцы забрали.

* * *

Разговаривала с человеком по проекту своему. Обмолвился о расстрельщике тюремном, исполнителе приговоров. Я пристала, конечно же. Мол, что за человек был, какая судьба?

Ждала, что сейчас будет страшное, как в книжке, как у Алешковского в «Руке», – грехи отцов и все прочее. Представляла, что мрачный мужик или, наоборот, – весельчак, и только иногда, мол, впадал в задумчивость и тогда запирался и хлестал по нескольку дней кряду чистый спирт.

Наивная чукотская... Все мне кажется, что убийство, особенно убийство, ставшее профессией, рутиной, – меняет человека и как-то отражается на нем, на его семье.

А жизнь-то проще.

Мой собеседник рассказал, что был «расстрельщик» обычным тихим человеком, приветливый такой, вежливый. Можно сказать – интеллигентный. Книжки любил читать, хорошую библиотеку собрал. Вдовствовал какое-то время, а потом преудачно женился на молодой, здоровой, веселой женщине.

И детишки у них народились.

И никто не умер, не погиб и не сгинул.

(Продолжение следует)