НАПИСАННОМУ ВЕРИТЬ

*   *   *

Моя бабушка однажды рассказала, что в концлагере, в котором она провела три года, у нее был роман. Лагерь обслуживали итальянцы, и один из солдат – по имени Макс – заботился о ней, носил ей посылки от своих родителей, дарил мыло... Он просто спас ее от гибели, а все вокруг – буквально все – умерли. Потом итальянцев сменили эсесовцы и оставшихся лагерников расстреляли. Пуля скользнула по кости и бабушка не умерла... Выбралась из-под тел и выползла... Я помню слезы в ее глазах, когда она говорила «Мой Макс...»... Где-то в Италии, наверное, живут его внуки... Макс, помнишь ли ты свою Этале?.. Встретились ли вы на небесах?..

*   *   *

Я маленькая совсем была, когда у нас на квартире – мы тогда жили в Георгиевске, немцы стояли. Их двое было. Офицеры. Так вот когда они были вдвоем – нехорошие были, ругались, могли толкнуть меня, а когда по одному – играли со мной, по голове гладили, шоколадом угощали. Сейчас я думаю, наверное, каждый из них боялся показаться слишком мягким, боялся, что другой донесет, поэтому так вели себя странно. Когда съехали эти немцы с квартиры, кто-то из них оставил мне на подушке маленькие калошики, такие красивые, красненькие! Ну вот, а потом вместо этих пришли другие, злые такие были!.. Но я же не знала, я же побежала к ним! И они переломали мне пальчики на руке.

*   *   *

В начале 20-х годов, дядя Лева был тогда еще совсем крохой, Дербент несколько раз захватывали банды Бичерахова. Был такой полковник царской армии, с красными воевал, со всеми воевал. И когда он входил в город, грабежи начинались и погромы, женщины, старики и дети прятались в здании городской мельницы. Ну и дяди Левы мать тоже хватала маленького сына и бежала туда сразу. Понятное дело, надо было всем сидеть тихо, чтоб ни гу-гу! И так по нескольку дней иногда, пока бичераховцы не уйдут. А воду, еду не всегда с собой люди успевали захватить, так что те, у кого что-то было, делились с другими. Ну и раз вышло так, что воды и еды мало у людей с собой оказалось. Старшие дети как-то держались, молчали, а дядя Лева совсем замучился от страха и жажды, и плакать начал. И на беду мимо как раз проезжал сам Бичерахов. Услышал из-за стены детский плач и приказал своим взломать ворота мельницы. Въехал на своем коне, грозный такой, посмотрел на этих баб, на стариков, потом подъехал к дядь Левиной матери, спешился и ласково так маленького Леву за щеку потрепал. А потом снял у его матери с руки браслет, кольца – все, что было ценного. И к другим женщинам пошел, а те уже сами, сами снимали, торопились и в сумку ему бросали. Тут жизнь на кону, какие уж браслеты! Вот так он всех обошел, этот Бичерахов, а потом опять к Леве вернулся, полез в эту сумку с награбленным, пошарил там, достал кусочек пахлавы и зареванному Леве протянул. И Лева все не понимал, почему мама плачет, почему все вокруг плачут – ведь такая вкусная эта пахлава, такая сладкая.

*   *   *

Я как-то разговаривал с милейшей девочкой-художницей. Которая... В общем, я спросил, откуда такой яркий, такой пламенный красный на ее автопортрете. Оказалось, что когда ей было 4 года, сгорело ее село. Люди сгорели, животные, бабушка ее. И с тех пор она этот крас­ный цвет и рисует.

*   *   *

Родители моей тети разошлись, когда ей еще четырех не было. Мать осталась в селе, а отец с маленькой дочкой уехал в город. Тут у него завелась новая женщина – русская с двумя дочками, тетя Надя, и девочка ее очень полюбила, как маму. Тетя Надя ей сказки рассказывала, там, в сказках, баба Яга еще была – черная, страшная… И вот девочке уже лет 7-8, она играет в песочек у дома, и тут к ней подбегают две черные, растрепанные, страшные, хватают ее и уносят за густые леса, за быстрые реки. Это ее мама с теткой (обе были жгучие брюнетки) украли и увезли в село. И вот она сидит в этом селе, эта девочка, смотрит на гору и ждет, что сейчас на вершине тетя Надя покажется, вот сейчас она увидит, как та идет ее спасать... Полгода сидела, смотрела, ждала. Каждый день. Никто не пришел.

А потом ее опять возвращают к отцу в город. Но нет уже никакой тети Нади, и быта налаженного нет – отец один, он пьет. И эта девочка идет домой после школы, проходит мимо чужих окон и ловит запахи – о! борщом пахнет… а дома лук и картошка – если голодна – жарь. Но никто тебя не ждет и еду к твоему приходу не разогревает, а есть пьяненький отец и брат, за которыми она должна ухаживать.

*   *   *

Были у нас свои пацанские поверья, что ли, – не знаю, как правильнее назвать. Мол, если стрекозу поймаешь, высушишь и положишь девушке в еду, то она тебе сразу же отдастся. Девушка, конечно, не стрекоза. Мы и ловили. Ловили, крошили, пытались кому-нибудь впарить, но ничего нам не обломилось ни разу. Была еще своя валюта на районах, так называемые «голые карты». Черно-белые, их у глухонемых покупали. Бывало, что пацан играет в дурака, ему нужно карту кинуть, а он смотрит на нее и говорит: нет, пацаны, не могу! Мне эта баба нравится! И все его понимали. Мне это напоминало Феллини, фильм его знаменитый, «Аммаркорд» кажется, да?

*   *   *

Сама-то я послевоенный ребенок, помнить такого не могу, а вот старики рассказывали, что в 20-х годах, когда тут у нас все дрались со всеми, отряд дашнаков загнали прямо к нам, на Тарки-Тау. Они знали, что пощады никакой не будет и дрались, как бешеные, как звери дрались. А кто не мог – кидался прямо с обрыва вниз. И так их тела как черные птицы висели по деревьям. А к нам в Тарки пришли турки и один турецкий офицер, толстый, важный такой, сказал, чтоб жители не смели эти тела хоронить. Расстрелом грозил. И вот через день-два в Тарки приходит один выживший дашнак. Даже не пришел, а приполз, весь переломанный. И кто-то из наших таркинских его подобрал и выходил, а потом помог выбраться, и еду еще дал. Все село знало. Знало, но молчало. А надо же понимать – дашнаки – армяне, христиане, то есть. А мы – мусульмане. И снова пришел этот пузатый офицер турецкий спрашивать, кто помогал. Откуда-то дознались они. И вышел к ним дед – совсем не тот, чья семья дашнака прятала и лечила. Одинокий совсем дед, которого уже не запугать было ничем, вышел и сказал: «Я прятал». Вот дальше не знаю, чем дело кончилось. Убили его или отпустили его. Даже не знаю, правда это, или нет. Только смотри сюда, если народ такие байки выдумывает и рассказывает, это о многом говорит, разве нет?

*   *   *

А у нас за еврейским кладбищем был отцовский огород. Мимо часто евреи-мужики ехали, все на ишаках и лопатки (кизгил назывались) сбоку к ишаку привязывали. У всех евреев во-о-от такие бороды были. Старики ходили копать землю. Оттуда шли и около наших ворот кричали: «Хаджи!» Мать выглядывала: «чего?» «Дай твоего сына, пусть нас до города проведет, а то на дорогах азербайджанцы». Это они магальских парней и пацанов боялись, те их поджидали и специальную веревочку крутили, а потом веревочкой кидали прям в бороду. Борода закручивалась, больно было, и евреям приходилось подстригать. А если женщины за водой шли к роднику наверх, то их пропускали. Но на обратном пути кидали камнями в кувшин, а кувшин-то уже полный, он на спине, его не закроешь… Камнем как дадут по их глиняным кувшинам, они вдребезги, и сзади все платье было мокрым, липло к телу. Сейчас-то уже не говорят про такое, все о дружбе говорят. Но я ведь помню!